– Шай пить хотит? – спросила потом.
– Нет, некогда. Пейте одна. Я говорю, пейте одна!!
– Как же так, чтобы с утра не имейт нишево во рту? Я вам буду наливайт.
Она ушла...
Чуть ли не двадцать лет прожила в России, а говорить не научилась. Вот
в такие минуты, как сейчас, когда голова и без того идёт кругом, это
ужасно злит. И потом, она точно не понимает опасности. Ну, положим, глухая
и слепая ещё сверх того, но не может же она не замечать, что кругом неё
происходит.
Когда Евгений Иванович шепчет ей на ухо, что сегодня, он слышал, будут
ходить по домам и отбирать ценные вещи, или что в городе арестовывают
поголовно всех выходящих на улицу мужчин, она смотрит на него своими
невозмутимыми глазами и преспокойно отвечает:
– На, ну, глупости каки. Es ist nicht moeglich.
Вот и поговори с такой.
Нужно же было случиться, что изо всех домашних в отцовском доме остались вместе
только они двое. Старики умерли ещё в начале революции, братья эвакуировались
со своими частями, невестка перед самым приходом красных уехала с детьми к родным
в Ялту. Воспитавшую и её саму, и детей старуху-гувернантку оставила ему в наследство.
Евгений Иванович её почти не знал, при встречах подтрунивал над нею и вместо
«Брунгильда Карловна» называл «Валькирией Карловной». Старушка делала вид, что
сердится, и говорила:
– На, ну, глупости каки. – В этом только и состояли их отношения до сих пор.
А теперь вот он принуждён делить с этой Валькирией все радости нового советского
режима.
Положим, она прекрасная женщина, можно даже сказать – редкая. Честная, преданная,
– слов нет! Но от этого Евгению Ивановичу не легче. Ему хотелось бы иметь около
себя человека, умеющего входить в положение, понимающего с полуслова. А тут кричи
ей десять раз одно и то же, а услышит, так всё равно:
– Ach, ist ja gar nicht so arg.
|
